Репортаж журналиста DOXA, попавшего в плен к Хезболле

Failed California

Субботним вечером на Armenia Street, недалеко от центра Бейрута, едва возможно протолкнуться: на узких тротуарах курят и подтанцовывают под музыку из баров сотни людей. Сквозь Мадонну, The Rolling Stones и Kiss, играющих с разных сторон, все равно удается расслышать стрельбу — и я невольно ищу источник на линии горизонта. «Тех, кто в Ливане недавно, легко узнать: они оборачиваются на звуки выстрелов», — усмехается Амаль, мой новый знакомый из арт-галереи. С ним мы идем в Posh — крупнейший гей-клуб в арабском мире.

Вход незаметный, почти скрытый. Как только открываешь тяжелую дверь, арабское техно оглушает, а яркая калейдоскопическая вспышка обжигает сетчатку.

Мужчина в черной майке и пилотке пьет Old FashionedКоктейль на основе бурбона, виски или скотча. большими глотками. «Это место, — говорит Хамза, и его голос почти теряется в окружающем шуме, — это больше, чем просто клуб. В пятнадцати минутах езды начинаются районы Хезболлы. Они бы с радостью нас передушили. Это место — наш форпост».

Кажется, он хотел сделать паузу и продолжить речь, но тут подошел его друг: «Эй, че ты треплешься! Я все достал, пошли в туалет».

Кристаллы, или лед, — производное мефедрона, чаще всего используют для химсексаХимсексом называют сексуальный контакт под действием наркотических веществ.. Наркотик имеет практически моментальное привыкание и особенно популярен в части гей-коммьюнити, практикующей групповой секс. Хамза дробит кристалл и засыпает его в стеклянную трубку, нагревает и делает первую затяжку. «Мы покупаем его в лагере палестинских беженцев. У них лучший стаффНаркотические вещества, и туда не заходит полиция», — говорит Хамза.

Я спрашиваю его, понимают ли палестинские дилеры, что их клиенты — геи. «Да, это всем известно. Поэтому кто-то принципиально кристаллы не продает. Но с кризисом и войной потребление растет и бизнес тоже».

«Я не думаю, что будет война. Иначе она бы уже началась, — перебивает приятель Хамзы Питер, 40-летний предприниматель. — Но стало очень сложно жить. И многим нужно об этом забыть». Питер организовывает аяуаска-ретритыВо время таких ретритов проводят церемонию с напитком, который готовят из листьев лиан. Эффекты от употребления этого вещества длятся от 8 до 10 часов и включают изменения сознания и восприятия реальности. в горы неподалеку от Бейрута, и они пользуются все большей популярностью.

Перед тем как вернуться в свет прожекторов, Хамза целует своего спутника украдкой, всего на секунду. В Posh можно все, но не целоваться: на входе охранник предупреждает, что за это выгоняют. Несмотря на то что Ливан можно считать одной из самых либеральных стран Ближнего Востока, гомосексуальные отношения здесь запрещены законом и формально это просто клуб.

Уже два года в Ливане нет президента, а страной управляет временное правительство с ограниченными полномочиями. Власть разделена между разными политическими группировками. Кризис, начавшийся в 2019 году, фактически сделал экономику недееспособной. В клубе шутят, что банковские карты чаще используют для того, чтобы сделать дорожку, а в ходу — наличные доллары. За все время в стране я так и не встретил ни одного ливанца, пользующегося картой.

Диджей восклицает: «Давайте выпьем и совершим как можно больше ошибок!» — и толпа взрывается.

Из угла брюнет невысокого роста в капюшоне и с выпадающей из-под него вьющейся челкой пристально разглядывает меня. Хуссейну 23, он живет в Дахие, южной окраине Бейрута, населенной шиитамиШииты — это одно из двух основных направлений в исламе, наряду с суннизмом. Главное отличие шиизма заключается в вере в то, что лидерами мусульманской общины — имамами — должны быть потомки пророка Мухаммеда. По разным оценкам, шиит:ки составляют 10–20% от всех мусульман:ок в мире. В Ливане около 30% населения исповедуют ислам шиитского толка. Хезболла, как и поддерживающий группировку иранский режим, определяют себя как шиитов. и подконтрольной Хезболле. 30 июля Израиль ликвидировал командира Хезболлы Фауда Шукра, взрыв произошел в двух кварталах от дома Хуссейна. «Семья в панике, — делится он, перебирая пальцами резинку от худи. — В 2006Год Второй ливанской войны году мы переезжали сюда, чтобы переждать, но сейчас цены на жилье в христианских кварталах слишком большие, а Израиль бьет только по шиитским районам. Если будет война, нам всем конец».

Я вышел на улицу. Город снаружи казался холоднее, жестче. Утренний свет обличал шрамы Бейрута в виде скелетов разрушенных домов, пострадавших от взрыва в портуВ 2020 году произошло два взрыва в порту Бейрута. Погибли 210 человек, были ранены не менее 6 тысяч человек, и была разрушена значительная часть зданий в городе..

«У Ливана было все, — говорит Амаль. — Это была Калифорния Ближнего Востока. Теперь это failed CaliforniaПровалившаяся Калифорния».

Хезболла

Мототакси везет меня в Дахию — я пойму это позже, но фактически я пересекаю границу. Вот мы проезжаем Макдональдс, который покаАрабский мир бойкотирует компанию, которая продолжает работать в Израиле. Часть заведений в Бейруте закрылась, а в христианских районах понизили цены. работает. Чем дальше, тем кварталы становятся беднее, но в витринах магазинов все еще можно увидеть поблескивающие платья с глубокими декольте.

Выхожу на проспекте Haret Hreik, оглядываюсь. Портрет генсека Хезболлы Насраллы, портрет иранского аятоллы Хаменеи, фотографии ракет.

Проходит секунд тридцать, прежде чем ко мне подходят двое мужчин с надписью Police на синих футболках. Они не хотят показывать удостоверения, они хотят позвонить кому-то, кто знает меня в Ливане. Я показываю номер на экране телефона, полицейский выхватывает его. В галерее находит картинку с расписанием работы офисов платежной системы Wishmoney.

— Что это, счета?

— Нет, расписание рабочих часов. В Google Maps неправильное, а мне нужно было забрать перевод: меня три дня назад обокрали, под видом полицейских, кстати.

— Что за транзакциями ты занимаешься? Кто тебя спонсирует? Забираем.

Мы едем на юг, вглубь территории, где у меня нет никаких прав — ни у кого нет.

Полицейский участок похож на любой другой, разве что забор выше обычного, а колючей проволоки четыре слоя.

— Откуда он?

— Русси.

— Вэлкам, русси!

Ведут на второй этаж, сажают в кресло, предлагают закурить. Пока вопросы переходят от того, где вырос, к «Кто послал тебя сюда?», количество сотрудников в комнате увеличивается примерно до десяти человек. От меня требуют разблокировать телефон. Я отказываю.

— Почему?

— Там личное, я не хочу, чтобы все видели.

— Разблокируй телефон.

— Нет. Мне нужно позвонить в консульство.

— Здесь нет консульств. Здесь ты принадлежишь нам.

В кабинет заходит мужчина с длинной бородой. Приказывает мне встать, подойти к стене, завести руки за спину. Он надевает наручники, плотно их застегивает. Берет черный мешок и надевает мне на голову. Бьет кулаком в живот. Еще. Еще. Еще.

Бьет, пока я не падаю на кафель. Продолжает бить ногами в живот и промежность. Он молчит, или я уже ничего не слышу, я не знаю. Я молчу, и не знаю, и не успеваю ничего сказать между ударами. Он снимает мешок, говорит: «Разблокируй». Я повинуюсь. Снова надевает мешок. Новый удар — вдвое сильнее прежних.

Я хочу заплакать, но знаю, что нельзя

Они почувствуют слабость и, как шакалы, учуявшие запах крови, захотят проглотить меня целиком. Одна слезинка все же предательски стекает по щеке — этого не видно, пока на моей голове мешок.

Издалека слышен смех. Постепенно голоса затихают, дверь хлопает несколько раз, и, кажется, я остался один. Замок снова щелкает, и шаги приближаются ко мне. Крепкая рука хватает за горло и начинает душить.

— Мы в курсе, что ты знаешь людей в Израиле. Мы знаем, что ты отслеживал сионистские удары по нашим объектам. Мы знаем, что ты пидорас. Мы знаем, что твой бывший — иранский оппозиционер. Мы уверены, что ты работаешь на Израиль, и мы тебя казним.

Рука отпускает меня, нога снова бьет в живот.

Я прикидываю: Хезболла уже две недели ждет разрешения Ирана на удар по Израилю. Казнить «израильского шпиона» — неплохой пиар-ход в эти дни, тем более в наличии доказательств здесь никогда не нуждались. Я верю, что умру. И не чувствую ничего: ни страха, ни боли от ударов, ни даже пульса. Удивительно, но чувство близости смерти, которое я испытал, — это отсутствие ощущений, вакуум.

Меня поднимают с пола и куда-то ведут. Когда я спотыкаюсь, кричат, что — я не знаю. Запихнув в машину, снимают мешок с головы. Окна завешаны тканью. Со мной садится мужчина, похожий на старого ХинштейнаАлександр Хинштейн — депутат госдумы РФ. Один из авторов закона о запрете «движения ЛГБТ».. Едем.

— Думаете, казни иностранцев помогут вам обрести мир?

— Мы не застанем мир. Ты уж точно.

Новая парковка. Пока ворота закрываются, успеваю заметить, что это двор-колодец — обычный, ничем не примечательный дом. Любое административное здание Хезболлы — военная цель Израиля, и мы находимся в одной из них.

Мне говорят разуться, а после — раздеться. Фотография в анфас, фотография в профиль.

— Эй, не улыбайся!

— То есть вы мне говорите, что это моя последняя фотография, а я не буду на ней улыбаться?

Узкий длинный кабинет, с одной его стороны стоит стол, с другой — диван, мне приказывают сесть на него. Начинается допрос. Парню лет 30, не больше 35. Он говорит на хорошем английском, его виски выбриты, а волосы сверху — серо-серебристые, красиво уложенные. Либо он успел поседеть к этому возрасту, либо членам Хезболлы дозволено мелирование.

— Почему ты в Дахие?

— Я пишу о том, как Бейрут переживает нарастающую эскалацию. И Дахия — неотъемлемая его [Бейрута] часть. Если бы я не приехал сюда, мой рассказ никогда не был бы полным.

— И как мы переживаем эти времена?

— Вы мне ответьте.

— Это мой одиннадцатый допрос за сегодня. Что ты думаешь?

— Что вы очень неизбирательны.

— Вот такие времена.

Мешок на голове, наручники, снова везут в неизвестном направлении. Очень тихо, особенно для Бейрута. Узкая лестница, кабинет с портретами лидеров Хезболлы и будто гостиничной стойкой, но с бронированным стеклом. За ним стоит дедушка с морщинами вокруг глаз — такими, какие бывают у тех, кто много смеялся. Ему отдают мои вещи.

— Где я?

Он улыбается и молчит.

— Можно закурить?

Он протягивает сигареты. Думаю: если бы готовились казнить, был бы уже в подвале — живем.

Спустя несколько часов заходит бритый мужчина в рубашке: «Я из ливанской полиции, пойдемте». Мы выезжаем из Дахии — невероятно.

— В каком отеле ты остановился?

— Colony. Вы туда меня отвезете?

— Да, только сначала в участок заедем на десять минут.

— А часто вам Хезболла кого-то передает?

— Все реже.

«Участком» оказалось Главное управление общей безопасности (ГУОБСпецслужба Ливана, которая занимается сбором оперативной информации по вопросам национальной безопасности и общественного порядка, а также информирует правительство.). Снова мешок на голове, наручники, запертое пространство. После нового круга прежних вопросов меня отправляют в СИЗО.

Теперь меня возят не на джипе, а в автозаке. Из плюсов: в нем снимают мешок с головы, а в салоне много мусора и есть что рассматривать.

Мы рассказываем про военные конфликты, которые происходят в мире. Мы считаем, что сейчас, когда десятки медиа закрылись или перестали освещать войну, доступ к независимой информации важен как никогда.

Поддержать

Оформите разовое или ежемесячное пожертвование.

СИЗО

Одиночная камера два на три метра, влажный матрац, бутылки с мочой — почти полные, но, если отлить в каждую по чуть-чуть, на один раз хватит. Страшно хочется пить — я прошу воды у каждого, кто проходит по коридору. Раз на пятнадцатый ко мне действительно подошли, но принесли не воду, а наручники и мешок на голову. Внутри мешка понятие времени стирается. Час длится не сутки — бесконечность, поскольку тебе неизвестно ни положение стрелок часов, ни дальнейшие перспективы. Счастье — когда удается заснуть, только страшно просыпаться: в черной пелене будто не просыпаешься вовсе, лишь физическая боль отличает реальность ото сна. Уже в кабинете у главного надзирателя я пойму, что провел в мешке и наручниках 15 часов.

Досмотр: раздвиньте ягодицы, покашляйте. Сильнее кашляйте. Руки вверх. Легкий петтингПеттинг — форма сексуальной активности в виде прикосновений без непосредственно полового акта между партнерами.. Джинсы не вернем, надевайте шорты.

Новая одиночная камера размером всего с коврик для йоги, но с дыркой в полу и краном. Первая еда за сутки — лаваш со смердящим нутом. Желудок не может переварить даже его.

Снова автозак, мешок, тишина, пустота. «Скажите пароль от своего ноутбука».

После очередного допроса возвращают в СИЗО, но уже в общую камеру.

— Салам алейкум! Ана Дэнис, русси. Салам алейкум, хабибиМир вам! Я Денис, россиянин. Мир тебе, любимый! При этом, «мир вам» подразумевает «здравствуйте», а «хабиби» используется гораздо шире и свободнее, чем «любимый» в русском языке.!

Комната на 24 человека уставлена двухъярусными кроватями вплотную — так, что между ними практически не остается места для прохода. Тусклые лампы заставляют глаза болеть, поскольку ко всему нужно присматриваться. Душно, воздух густой и влажный от сигаретного дыма и пота полураздетых мужчин. Десять ливанцев, тринадцать сирийцев и я.

Мы сразу подружились с Абу — ливанцем, который уже десять лет живет в Саудовской Аравии. Он прилетел в Бейрут повидаться с родственниками. Его задержали в аэропорту за то, что пятнадцать лет назад он получил фейковый диплом, который с тех пор не использовал. Абу в СИЗО уже пять месяцев, хотя у него два адвоката — невиданная роскошь для большинства. Некоторые из сокамерников ждут суда уже больше года.

Майкл, ливанец, живущий последние шесть лет в Польше, также был арестован в аэропорту Бейрута за фотографию с пистолетом в фейсбуке. «У шиита может быть хоть целая галерея оружия и призывы уничтожать, и никто ему слова не скажет, а у меня одна фотография была — и я тут», — рассказывает Майкл.

— Твой единственный шанс хоть как-то отсюда выбраться — российское консульство, — вынес мне вердикт Абу.

Ни с консульством, ни с близкими никто мне не давал связаться с момента задержания. Кроме того, в протоколе указано, что я писал для DOXA, признанной в России «нежелательной организацией». Если российское консульство вытащит меня, то, вероятно, в российскую тюрьму. Зато там можно говорить на одном языке со всеми сокамерниками, читать книги на русском, вести переписку через ФСИН-письмо и даже есть шанс на свидания. Я же третий день был полностью отрезан от внешнего мира.

Развлечений было несколько: курить сигареты (я понял, почему многие начали курить в тюрьме), пытаться понять местную карточную игру и подходить к кровати «главного», чтобы посмотреть который час — там были маленькие часы с табло размером один на два сантиметра. Время на них шло медленно. Одна сигарета выкуривалась за 3 минуты. Один раунд игры шел от 8 до 13 минут. И снова, и снова.

Абу волновался, что ночью меня могут ждать неприятности. В ливанском СИЗО во всю еду подмешивают некий порошок, от которого невозможна эрекция. «Тем не менее, ночью с тобой могут попытаться сделать все что угодно: изнасиловать или убить, — предупреждал Абу. — В левой части камеры — опасные. Днем, пока ты рядом со мной, они не подойдут. Но ночью тебя нужно защитить. Ложись между койками двух моих доверенных лиц».

Ночью выключается все освещение, лишь пара бликов остаются видны от тусклого света из щелки двери туалета, где свет всегда горит. И по этим десяти сантиметрам теней ты наблюдаешь, не подстерегает ли тебя опасность. Наступило отчаяние.

У меня была жизнь, и она закончилась

Я смотрел в темноту и вспомнил слова кого-то из политзаключенных: он говорил, что, когда долго нет связи, страшнее всего — начать забывать голоса близких. Тогда я решил, что каждый вечер, засыпая, буду прокручивать голоса дорогих мне людей, чтобы не забывать подольше. И стал вспоминать голоса.

На следующий день я проснулся живым — и пришлось жить. Первым делом раздобыл блокнот и ручку, а также нашел кусочек стены, куда днем падает свет, отражающийся от окон напротив, и можно видеть, что пишешь. Подружился с «главным» в камере — это 76-летний Мохаммед. За два года в СИЗО он успел выстроить отношения с надзирателями и разными группами заключенных.

«Это царство Аида, но если будешь незаметным, останешься цел», — говорил он, подливая чай.

— А вы знаете, что происходит снаружи?

— Нет. Слышали, новая война может начаться. Информация поступает только с новыми заключенными. А летит самолет — и не знаем, гражданский или военный.

Израильские истребители пролетают низко над городом на сверхзвуковой скорости, из-за чего создается звуковой эффект взрыва бомбы. Людям в тюрьме остается лишь догадываться, бомбардировки они слышат или нет.

«Хезболла любит фейерверки, только пороху маловато, — рассуждает Мухаммед. — Если атакуют [Израиль], то чтобы показать могущество, но в действительности шоу только заберет последние ресурсы, и они это знают».

Мухаммед останавливает речь, когда начинается время намаза. В Ливане, где все территории поделены, люди практически не выходят за пределы своего ареала. Но все они встречаются друг с другом в СИЗО, и иногда шииты и суннитыСуннизм — крупнейшее по количеству представителей направление в исламе. В отличие от шиитов, сунниты считают, что имамы должны избираться на основании заслуг. В Ливане сунниты составляют около трети населения. молятся вместе.

— Русси! — кричит надсмотрщик, стуча дубинкой по решетке. — Выходи, ничего с собой не бери.

Гирляндой наручников сцепили меня, трех сирийцев и молодую девушку. Автозак вновь направился в ГУОБ. Вереницу заключенных ставят лицом к стене, расцепляют наручники друг от друга и сцепляют снова, но уже за спиной и так туго, что пальцы немеют через несколько минут. Девушка плачет — ей дают пощечину. Мое возмущение покрывают мешком на голову, и я снова слышу закрывающийся замок. Комната три на четыре шага, никаких предметов на ощупь не обнаружено. Только холодный бетон.

Если долго приседать, тело разогревается и можно попытаться уснуть

На звук открывающегося замка я не проснулся. С меня срывают мешок, и колючий холодный свет галогенных ламп разъедает глаза.

— Ты можешь купить билет куда угодно и улететь сегодня?

— Конечно!

— Покупай.

Это тот же человек с серебристыми волосами, что допрашивал меня после вызволения из Хезболлы. По его инициативе меня отправили в СИЗО, по его же решению меня отпускают. Ни суда, ни адвоката, ни звонков. Настроение одного человека решило мою судьбу.

Вылет в Стамбул ночным рейсом. Меня везут на черном джипе, со мной трое молодых военных с автоматами, я — в мешке на голове, наручниках и кандалах.

В аэропорту солдат снимает мешок и говорит, улыбаясь: «Свобода». По-прежнему в наручниках ведут без очередей через регистрацию и паспортный контроль. Паника и толпы в аэропорту Бейрута закончились неделей ранее. На немногочисленные оставшиеся рейсы люди идут спокойно, рассматривая флаконы Tom Ford по дороге к гейту. «Очень уж людно на Майорке сейчас», — обсуждают они.

Военный с автоматом довел меня до кресла в самолете и лишь тогда вернул паспорт, телефон и записную книжку, где я отмечал, что позавтракал и выпил антидепрессанты, как мне советовал терапевт.

«В начале войны в июле 2006 года международный аэропорт имени Рафика Харири в Бейруте стал первой целью израильского авианалета», — рассказывает табло на спинке кресла спереди. Бортпроводница завершает инструктаж словами: «Поздравляем вас с тем, что этот рейс состоялся». Пассажиры никак не реагируют. Мы набираем высоту.

Рейсы MEA, национальной ливанской авиакомпании, продолжат летать во время бомбардировок территорий, прямо прилегающих к аэропорту.

По одному из мощеных переулков стамбульского района Таксим я выхожу к Босфору — как раз за минуту до рассвета. Солнце восходит из-за холмов, освещая неустанных чаек и дедушку, кидающего им булку. Я не верю, что рассвет освещает и меня: я не видел солнца три дня. Мне повезло, и это редкость. Тысячам людей, показавшихся подозрительными в любой из частей Ливана, не повезет, они не увидят рассвет. И мы о них ничего не знаем.